Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

— Сэр Уильям сам об этом рассказывал. Ты почитаешь стихи, ты споешь, ты будешь делать все что умеешь, чтобы свести их с ума. Мы их ослепим, очаруем; завтра во всем Неаполе только и будет разговоров, что о тебе; и когда мне станут говорить про леди Гамильтон, я скажу: «Да, это моя подруга! Это моя Эмма, она принадлежит мне и больше никому!» Мужчины будут ревновать тебя ко мне, женщины возненавидят меня еще больше… О, я сквитаюсь с ними, со всеми этими неаполитанками, которые занимаются любовью, словно самки, и не желают мыться — их хоть плетью загоняй в ванну! Если бы по приговору суда мне пришлось поцеловать одну из них, я попросила бы изменить меру наказания и лучше заточить меня в замок Святого Ангела или в Кастель Нуово, тогда как тебя… о, тебя я бы съела живьем!

И, обнажив мне плечо, она впилась в него зубами, закончив укус поцелуем.

В это мгновение дверь будуара приоткрылась и мы услышали:

— Стол для ее величества накрыт.

— Идем! — сказала королева.

И мы вошли в обеденную залу.

Приближенные дамы королевы, те самые, что слыли ее подругами, хотя были лишь поверенными ее секретов, маркиза Сан Марко и баронесса Сан Клементе, явились в парадных туалетах, составлявших весьма резкий контраст с нашими нарядами. Их прически были напудрены и украшены цветами, на щеках — румяна и мушки, негнущиеся талии затянуты в железные корсеты. Тогда я в первый раз заметила смешную сторону их светских туалетов. Несчастные женщины походили на кукол.

И все же обе были хороши собой, особенно маркиза Сан Марко; но это была красота, лишенная грации, гибкости, очарования.

Королева, напротив, хоть уже слегка отяжелела в свои тридцать семь лет, была прелестна. Казалось, в предчувствии нависшей над нею ужасной вести, которой она еще не знала, но неминуемо должна была узнать завтра, она спешила украсть несколько счастливых часов у времени, у исторических событий и политических дел.

Она была любезна со своими дамами, но совершенно обворожительна со мной; она меня усадила с собою рядом и в продолжение всего ужина сама за мной ухаживала.

Привыкнув пить только воду, лишь слегка окрашенную подмешанным к ней французским вином, теперь я, уступая настояниям королевы, была вынуждена испробовать все опьяняющие сицилийские и венгерские вина; казалось, они превратили в пламя кровь, струящуюся в моих жилах.

Перед концом обеда, а точнее говоря, ужина, нам объявили, что несколько гостей, которых королева приказала принять, явились и ждут в салоне.

Королева велела распахнуть двери, поднялась и, опираясь на мою руку, направилась туда.

Я уже говорила, что в тот вечер она была прекраснее, чем всегда. Она казалась счастливой, ее лицо было спокойно, на губах, обычно сведенных презрительной гримасой, играла благосклонная улыбка.

При ее появлении поднялся восхищенный шепот, потом раздались рукоплескания.

Она протянула Роккаромана и Молитерно руку для поцелуя.

Роккаромана, начавший свою жизнь с приключений, которые сделали из него неаполитанского Ришелье, был еще молодым человеком, с виду почти мальчиком, и вполне соответствовал своей репутации, то есть был замечательно хорош собой и весьма изыскан.

В нем чувствовался человек, рожденный в безупречно аристократическом семействе и созданный для придворной жизни.

Молитерно был постарше и не столь красив, его черты были более мужественными и суровыми, а несколько лет спустя, в 1796 году, в Тироле, ему предстояло получить сабельный удар в лицо, который, лишив его одного глаза, придаст ему еще более мрачный вид.

Что касается доктора Гатти, то о нем я, помнится, уже рассказывала. Этот придворный угодник с гибким хребтом, благодаря своему положению врача, был вхож повсюду, но использовал эту возможность не ради занятий медициной, а чтобы без конца интриговать. Королева питала к нему не слишком теплые чувства, но, тем не менее, позволяла ему пользоваться известным влиянием.

Князь Пиньятелли, впоследствии заслуживший немалую известность как главный наместник королевства, когда королевское семейство, покинув Неаполь, бежало на Сицилию, был тогда человек лет тридцати двух — тридцати четырех, лишенный каких бы то ни было примечательных черт, будь то в характере или в наружности; просто один из тех безотказных, послушных министров, каких злой гений народов в дни революций часто приближает к монархам, чтобы приказы последних, на их беду, исполнялись слишком усердно.

Видя королеву в столь превосходном расположении духа, присутствующие тотчас придали своим лицам такое же сияющее выражение.

Королева представила мне одного за другим семерых или восьмерых приближенных королевского семейства, прибывших по ее приглашению. Главных из них я назвала.

Как все немцы, Каролина очень любила музыку; поэтому в салоне было множество всевозможных музыкальных инструментов, среди которых мое внимание привлекли клавесин и арфа. Королева спросила, владею ли я каким-либо из них; я играла на обоих.

Я села за арфу. Было очевидно, что предстоящий дебют будет самым торжественным из всех, какие когда-либо бывали в моей жизни.

Несколькими месяцами ранее при раскопках в Геркулануме был найден манускрипт, содержащий стихи Сапфо.

Эти стихи были переведены на итальянский маркизом ди Гаргалло, потом Чимароза положил их на музыку.

Я распустила волосы и, тряхнув головой, заставила их рассыпаться по плечам; они были пышными, очень длинными и, поскольку я никогда их не пудрила, тонкими и легкими; они упали роскошной волной ниже пояса. Я постаралась — а, как известно, я великолепно владела мимическим искусством, — итак, я постаралась придать моим чертам вдохновение, достойное античной поэзии, и после вступления, во время которого уже раздались аплодисменты, запела, сопровождая стихи бесхитростными аккордами:

О дочь Юпитера, прекрасная Венера,

Над целым миром твой, лучась, вознесся трон,

Не дай душе сгореть в страданиях без меры,

Пеннорожденная, чей сладостен закон!

О, не питай ко мне враждебности незрячей!

Я жалобы любви несу на твой алтарь

И верю, моего ты не отринешь плача,

Владычица сердец, услышь меня, как встарь!

С лазурной высоты на воробьиных крыльях

Легчайшая меж всех небесных колесниц

Да спустится ко мне в жестокий час бессилья,

Дай вновь узреть тебя, царица из цариц!

Твоих бессмертных уст улыбка молодая

Мгновенно осушит потоки горьких слез,

Как солнце на заре, лучом траву лаская,

Стирает капельки ночных прозрачных рос.

«Зачем меня зовешь? — раздастся голос нежный. —

Чья смертная краса несет тебе напасть?

Чье сердце черствое холодностью небрежной